В 1885 году в Оптину пустынь к старцу Амвросию приехал из Москвы Сергей Васильевич Перлов. Это был человек доброго старого времени, с цельным характером, глубоко-религиозный, энергичный, деятельный, много видавший в своей жизни. Отличаясь необыкновенным благородством души, светлым умом, честностью и высокими правилами, он в то же время соединял в себе редкую доброту, светлый взгляд на жизнь и людей и отзывчивость на все хорошее. Как человек труда, сам пробивший себе дорогу и составивший имя, он вследствие этого выработал в себе самостоятельность и некоторую упругость, что и составляло до конца жизни особенность его характера.
Глубокий знаток сердца человеческого, старец Амвросий из первого знакомства с женой С. В. Перлова и из ее рассказов о нем сразу проник в сущность характера ее мужа и строго сказал ей: «Никогда не зови его с собой в Оптину» – и затем прибавил: «Он сам приедет». Как тонкий психолог, Батюшка понимал, что на такую натуру нельзя влиять внешним воздействием, но, как муж, просвещенный Духом Божиим, он провидел, что чуткое сердце Сергея Васильевича само отзовется на тайный призыв благодати.
Предсказание старца сбылось в точности. В один прекрасный день Сергей Васильевич объявил своей жене, что он сегодня с ней едет в Оптину пустынь. Озадаченная неожиданностью, она в первую минуту сочла это за шутку, но убедившись в действительности, излила свою радость в благодарной молитве к Богу.
Путешествие от Калуги на Тихонову и далее до Оптиной пустыни было не из удачных. Дождливая погода, отвратительная, грязная проселочная дорога в 60 верст, разные дорожные неудачи приводили в беспокойство жену Сергея Васильевича – А что если он, не любивший вообще препятствий, потеряет терпение и повернет обратно, не доехав до Оптиной? Что если он расстроится, придет в дурное расположение духа и не захочет пойти к старцу?! Но дело Промысла Божия творилось само. Благодушный и спокойный приехал Перлов в Оптину. На следующий день пошли в скит. Около хибарки старца по обыкновению толпился народ. Необычайность обстановки заинтересовала москвича, и он остановился в толпе. Особенное его внимание привлек мальчик лет 10, стоявший поодаль с какой-то старушкой. Из разговора с мальчиком Сергей Васильевич узнал, что у ребенка умерла мать, и он пришел со своей бабушкой к отцу Амвросию издалека. «3ачем же ты пришел к отцу Амвросию? – спросил Сергей Васильевич мальчика. – Ты хочешь просить у него помощи?» – «Вовсе не за этим мы пришли, – сказал обиженно мальчик,– у меня умерла мать, и мы с бабушкой пришли спросить батюшку, как нам теперь жить?» Эти вдумчивые слова 10-летнего ребенка глубоко запали в душу Сергея Васильевича. «Идут за сотни верст к монаху узнать, как им жить, – значит они уверены, что он знает это»...
Побывав сам у батюшки Амвросия, Сергей Васильевич уж больше не удивлялся этому, – он с той поры и сам стал всегда спрашивать у старца «как жить?»
Будучи по характеру в высшей степени аккуратным, Сергей Васильевич, видя в людях легкое отношение к делу, нередко, по своей горячности, волновался и раздражался. Когда он передал об этом старцу, то батюшка, со свойственной ему простотой, сказал ему: «Ведь вы имеете дело с русскими людьми, а русский народ всегда живет «на авось, небось, да как-нибудь». Этот ответ старца совершенно примирил и успокоил Сергея Васильевича, и он с тех пор стал хладнокровнее относиться к неисправностям людей. О всяком деле он советовался с батюшкой, ничего не предпринимал без его благословения и с каждым разом приобретал такую веру и любовь к нему, которая доходила до благоговейного почитания.
В первый же свой приезд Сергей Васильевич изъявил желание проехать в новоустрояемую Шамординскую общину. Более чем скромная обитель, состоявшая из небольшой церковки и 4-5 домиков, произвела на него благоприятное впечатление, и он сделался жертвователем на ее нужды, из любви к старцу Амвросию. Но этим пока и ограничивались его отношения к новой обители. Года через четыре, летом, когда старец Амвросий гостил в Шамордине, Сергей Васильевич вторично приезжал сюда со своим племянником И. С. Перловым. Большинство сестер даже и не знало тогда о его приезде, а некоторые, ближе стоящие к игуменскому корпусу, помнят, как тогда велено было очистить коридор, ведущий из помещения старца на половину матушки игумении, от сестер, так как Сергей Васильевич очень стеснялся монашенок. Посидев у матушки и выпив чаю, они скоро уехали в Москву. О нем немножко поговорили в тесном кружке настоятельницы и скоро забыли.
Но вот над обителью разразился тяжкий удар. Скончался ее основатель, устроитель и покровитель, старец Амвросий. Сестры остались круглыми сиротами. Более 300 человек, почти все беднота, больные, убогие; средств у обители никаких, недоконченные постройки, полное неустройство, лишенная зрения настоятельница, связанная запрещением старца подавать на покой, – вот картина, какую представляла из себя Шамординская община в момент кончины старца Амвросия.
И вот с этого-то времени и полагается начало нового чуда милосердия Божия.
Отзывчивое на всякое людское страдание, любящее сердце Сергея Васильевича начинает приходить в движение. Своей чуткой душой он обнимает всю полноту и безысходность нужды этой обители. При этом его поражает, что обитель не посылает за сбором, не вымогает, не жалуется, но готова подклониться под испытающую десницу Божию и от Него Одного ждет избавления.
И вот он снова является в эту обитель. Перед самым Рождеством Сергей Васильевич говорит своей жене: «Поедем в Шамордино, теперь нам нужно утешать матушку». Оставив все близкое своему сердцу, все свои личные радости и утешения, он отдал себя совершенно не известным ему людям, но людям скорбным и страдающим, которые через это стали ему близки. На этот раз он уже не застенчивый гость – он не стесняется более монашенок, он вступает в разговоры со всеми причастными к делу, всюду ходит, осматривает, осведомляется о средствах, о запасах, о нуждах; входит во все мелочи жизни и сразу делается попечителем и отцом обители. Посещения его сделались частыми, он мало-помалу совершенно сроднился с сестрами, и вот в это-то время и развернулось во всю ширь его великое сердце. Надо было видеть и знать Сергея Васильевича в Шамордине, чтобы вполне понять, что это был за человек. Его не знающая границ любовь и доброта шли об руку с поражающей простотой и скромностью, так что не знал даже чему больше удивляться – тому ли, как много он делает, или тому, как мало он себя ценит.
Чего только не присылалось в Шамордино, всюду проникал его любящий взор и чуть примечал в чем-нибудь недостаток, он тотчас спешил его устранить. Но при этом он все делал с такой деликатностью, с таким христианским смирением, что буквально преклонялись перед этим человеком. Бывало заметит Сергей Васильевич, что такая-то постройка пришла в совершенную негодность, он все обдумает, рассчитает и, придя к матушке, скажет: «Матушка, я заметил, что у вас вот такое-то здание нужно заменить новым, позвольте вот так устроить». Матушка, с полными слез глазами, хочет подняться и благодарить, но Сергей Васильевич уж на ногах, удерживает матушку и тоже взволнованным голосом говорит: «Что вы, матушка, я должен вас благодарить, что вы принимаете мою жертву».
Однажды некоторые сестры, растроганные его щедростью, сказали ему: «Сергей Васильевич, вы так много делаете для Шамордина, да еще и отдельно каждую утешаете, ведь этак монашенки вас совсем разорят». У Сергея Васильевича блеснули слезы на глазах, и он серьезно сказал: «Не говорите этого. Вы не знаете, что с тех пор, как я стал возиться с монашенками, мои торговые дела пошли так, как никогда. Я понимаю, что это за них Господь меня благословил». И не раз он после подтверждал, что чем больше он давал вообще на добрые дела, тем больше ему Господь посылал. А сколько он сделал добра, подсчитать никому не придется, – даже его ближайшие родные о многом узнали только после его смерти, да самые его похороны отчасти приподняли завесу его тайных благодеяний. Да и самая его торговая деятельность не имела цели наживы и обогащения. Его родные рассказывают, что один год был особенно благоприятен и принес ему прибыли много больше обыкновенного – так Сергей Васильевич положительно испугался этого, говоря: «Я не хочу богатства, на что оно мне», – и поспешил все излишки раздать на добрые дела.
С годами отношения его к Шамординской обители становились все теснее и сердечнее. Для своих частых приездов он испросил у архиерея разрешение выстроить за оградой отдельный домик и с тех пор уже чувствовал себя не гостем, а членом семьи, хозяином... На праздник Рождества он почти всегда приезжал в Шамордино и любил здесь встречать новый год; встреча эта заключалась в том, что в игуменских кельях служилась домашняя всенощная и новогодний молебен. Затем подавали чай, после которого все расходились на покой. Если почему-либо Сергею Васильевичу не удавалось приехать к Рождеству, он спешил приехать к новому году; один раз он с Анной Яковлевной приехал перед самой всенощной под новый год, чтобы только встретить его в Шамордине. На праздниках он приглашал к себе детей из приюта, певчих, сестер из мастерских, оделял их лакомствами, угощал чаем и, видя их радость и удовольствие, сам в эти минуты радовался не менее своих гостей.
Отличительной чертой его характера была удивительная разумность и практичность всех его преднамерений. Так и его безграничная щедрость никогда не была безрассудной расточительностью: – он любил и умел каждого поддержать, вывести, как говорится, на дорогу; но при этом он всегда требовал, чтобы человек, получив возможность сделаться полезным, не складывал рук. Он не любил людей праздных и поэтому всегда старался как можно больше людей пристроить к делу. Так было у него в Москве, так было и в Шамордине, где постоянно производились крупные постройки, то же наблюдалось и в его имениях. Везде была масса служащих, рабочих, поденных. Иногда говорили ему: «Сергей Васильевич! На что вы их так много набираете, ведь им уж и дела не хватает!» С посторонними Сергей Васильевич на это отшучивался, но когда то же говорили ему близкие, то он с легким оттенком упрека отвечал: «Как же вы не хотите понять, что я стараюсь бедным людям дать кусок хлеба!» Он придумывал в своих имениях всевозможные, совершенно ненужные работы, чтобы только дать заработок. Так у него в Булатове был старик сторож, получавший хорошее жалованье за то только, что днем он ходил вокруг дома. В случае действительного появления каких-либо непрошеных гостей, этот дряхлый старик был бы совершенно бесполезен, да и не за этим и держал его Сергей Васильевич. Ему нужно было только дать бедному старику подходящее дело, чтобы щедро оплатить его. Нередко и в Шамордине бывали такие сценки. Идет Сергей Васильевич по монастырю, подходит к нему какой-нибудь рабочий, снимает шапку: «Здравствуйте, Сергей Васильевич!» Сергей Васильевич приветливо отвечает на поклон и спрашивает, что ему нужно. – «Да вот работки нет». Сергей Васильевич спрашивает, что он умеет делать, каково его семейное положение и скажет: «Ну, ступай в контору, скажи, что я тебя нанял».
Та же самая разумность и практичность легла и в основание его заботы о Шамординской обители. Он ее устраивал, украшал, но в то же время этим не удовлетворялся: он хотел поставить ее на более прочное основание, дать ей возможность в будущем самостоятельно развиваться. С этою целью он много любви и трудов положил на устройство в обители всевозможных мастерских. Как человек труда, он поощрял труд во всех его видах и, кажется, именно своим трудолюбием Шамординская обитель и завоевала себе его симпатии. Он устроил мастерские: живописную, чеканную, золочения по металлу и дереву, золотошвейную, переплетную, коверную, фотографию и типографию; нанимал учителей, присылал всевозможные образцы, руководства, инструменты. С живым интересом следил за работами, поощрял учениц, радовался их успехам и впоследствии, когда все художественные мастерства достаточно развились, для Сергея Васильевича не было большего удовольствия, как блеснуть работами шамординок перед своими родными и знакомыми. Когда был окончен величественный и колоссальный собор, [1] то смиренный храмоздатель утешался больше всего тем, что все иконы, позолота иконостасов и чудные одежды на престолах были сделаны руками сестер Шамординской обители. Не удовлетворяясь монастырским хором, Сергей Васильевич нанял регента и, как любитель музыки, он живо интересовался пением, слушал спевки, выбирал пьесы, указывал на недостатки, и когда о шамординском хоре заговорили, то Сергей Васильевич прежде всех радовался этому и благодарил сестер за то, что они вознаградили его труды.
Есть в Шамордине много зданий и учреждений, которые говорят сами за себя. Так один из замечательнейших в России грандиозный собор, великолепная трапезная со всеми хозяйственными приспособлениями и снабженная полным столовым и чайным инвентарем, корпус с церковью для неизлечимо-больных, больница на 60 кроватей – все это воздвигнуто его рукой. Но сколько кроме этого рассеяно по всей обители его дел менее заметных, но существенных, полезных и практичных. Он все любил делать прочно, основательно, вникал во все мелочи, и всюду касалась его заботливая рука. Мало того, он входил и в частную жизнь сестер, большинство которых он знал в лицо. При встрече он непременно остановится, поговорит, расспросит и на прощанье подарит ласковой, приветливой улыбкой. Но во внутренние порядки монастыря никогда не входил, всегда строго соблюдал и поддерживал распоряжения монастырского начальства. Когда в 1904 г. умерла игуменья Евфросиния, и некоторые по неразумию предполагали, что Сергей Васильевич может иметь давление на выбор новой настоятельницы, он категорично уклонился от всякого участия в этом и решительно заявил, что признает безусловно ту, на которую укажет старец Иосиф, духовный руководитель обители, к которому и он после старца Амвросия всегда обращался за советами и благословением.
Из последних построек в Шамордине было устройство каменного футляра над кельями, где скончался старец Амвросий. Сергей Васильевич имел благоговейную любовь к памяти великого старца, и его всегда беспокоила мысль, что со временем может обветшать и разрушиться место его кончины, и потому он решил обнести эти кельи каменным зданием, наподобие домика Петра Великого. Когда во время постройки некоторым пришла мысль устроить с чердака ход в смежное жилое помещение и написали об этом Сергею Васильевичу, то он очень этим расстроился и тотчас же ответил, что его удивляет даже, как могла прийти такая мысль, и что его мнение таково, что в келье старца ко всему нужно относиться как к святыне. Этот незначительный сам по себе эпизод хорошо рисует глубину его религиозных чувств вообще и отношения к отцу Амвросию в частности.
Если кто-нибудь, имея понятие о Сергее Васильевиче как о благотворителе Шамординской обители, захотел бы его увидать, положим, в храме, то он не нашел бы его на видном месте, окруженного почетом. Никаких стульев и ковров Сергею Васильевичу не подавалось, он становился где вздумается и молился усердно. Он чувствовал и ценил любовь и признательность сестер, но буквально не выносил, когда его торжественно за что-нибудь благодарили. Он отучил сестер кланяться ему в ноги тем, что каждый раз сам отвечал земным поклоном. Никогда не позволял нигде выставлять его имя, и когда в Шамордине, издавая описание монастыря, кратко упомянули об его участии в судьбе этой обители, то Сергей Васильевич настолько этим огорчился, что просил переделать эти листы.
При всей своей глубокой религиозности и патриархальном образе жизни, это был человек просвещеннейший, всесторонне развитый, умный и обаятельный. Люди высокого положения, ученые, деловые – все находили удовольствие в беседе с ним и относились к нему с искренним уважением; люди маленькие чувствовали себя у него как дома, просто: задушевная его речь бодрила и поднимала их. Как хозяин дома это был типичный представитель доброго старого времени, настоящий русский хлебосол.
Особенно тепло он относился к молодежи, нередко можно было встретить у него за столом какого-нибудь учащегося юношу, учительницу, только что начинающего свою общественную карьеру чиновника. Сергей Васильевич весь погружался в их интересы, расспрашивал и непременно старался познакомить их с кем-нибудь, открыть дорогу, пристроить куда-нибудь повыгоднее. Эта добрая, отзывчивая душа только тем и жила сама, чтобы сделать хорошее другим.
Праздники, дни своих именин он любил проводить в кругу своей нежной семьи; съезжались все дочери, зятья и многочисленные внучата. Звонкий смех, оживленная беседа, беззаботное веселье раздавалось целый день в скромном домике на Мясницкой. Сергей Васильевич сам оживлялся, суетился, устраивал картины кинематографа, заводились комические сценки граммофона, молодежь заливалась смехом, и дедушка сам молодел и был счастлив, бесконечно счастлив.
Но это все, скажем, вполне естественно: свое каждому дорого. Но вот что особенно заслуживает удивления, это его редкие отношения к своим служащим. Не ошибемся, если скажем, что не менее сердца он вкладывал и в их жизнь. О служащих у него он думал прежде всего. Он выстроил для них прекрасные помещения, устроил больницу, прекрасный стол, платил хорошее жалованье, давал награды, подарки, заботился об их семьях, и всего этого было вполне достаточно, чтобы заслужить название идеального хозяина. Но это была, так сказать, казенная, будничная сторона жизни, а Сергей Васильевич, любя, чтобы люди честно трудились, любил и умел их и порадовать. Так он устраивал для служащих любительские спектакли, литературные вечера, концерты, елки, картины для их детей. В своем имении Булатове он устраивал народные праздники, ребятишкам раздавал лакомства и, несмотря на то, что в последнее время старческие года оказывали свое влияние на его кипучую деятельную натуру, – он сильно уставал и ослабевал телесно, – но все же с неутомимою энергией хлопотал и лично руководил всем.
Тяжелый 1905 г. больно ударил Сергея Васильевича по сердцу. Всю жизнь желавший и делавший всем одно добро, так необычно-отечески относившийся к своим служащим, большинство которых селилось под его кров с детского возраста, он много увидал бессердечия и неблагодарности от легкомысленной молодежи. Это глубоко огорчило его, но не озлобило. Этот искусственный и чуждый русскому духу набег социальных увлечений не сломил Сергея Васильевича Он твердо остался на своем месте: раздал всем требовавшим новых порядков полугодовое жалование вперед и отпустил всех с миром... Вообще его всегда больше всего возмущала недобросовестность и низость людская. Случалось, что очень крупный проступок Сергей Васильевич легче прощал, чем другое и мало заметное, но низкое дело. Однажды дворник, получающий хорошее жалованье, снял где-то во дворе фонарь и продал за двугривенный. Сергея Васильевича это расстроило до болезни. Но, несмотря на свою сильную впечатлительность, он никогда никого не осуждал и не отворачивался от людей, больных нравственно. Очень характеристичен следующий рассказ. Однажды два родственника Сергея Васильевича пригласили его в одно покровительствуемое ими студенческое общежитие. Осмотрев подробно все учреждение, Сергей Васильевич со свойственной ему приветливостью, обратился к молодым людям и выразил свое удовольствие по поводу того, что нашлись люди, которые, по возможности, облегчают им жизнь и заботятся о них. На эти слова последовал неожиданный ответ одного из студентов, который сказал, что в этом ничего нет особенного, что богатые люди для того и существуют, чтобы помогать бедным, но что все они дают только кусок хлеба, совершенно забывая, что бедные студенты такие же люди и что и у них бывают те же потребности, что и у богатых, например покурить, выпить, повеселиться... Озадаченный Сергей Васильевич переглянулся со своими родственниками; те засмеялись, очевидно привыкшие к подобным выходкам. Затем все уехали. Сергея Васильевича сильно взволновал этот инцидент – а через несколько дней он объявил себя жертвователем именно в это общежитие.
В последний год своей жизни Сергей Васильевич заложил в Шамордине колокольню и усыпальницу для настоятельниц обители и для себя. Желание его быть погребенным в этой обители было выражено им за несколько лет раньше. «Я хочу лечь в Шамордине, – говорил Сергей Васильевич, – чтобы мои дети не забывали его. Моя могила будет привлекать их сюда». Это ли не любовь, это ли не лучшее доказательство того, что этот человек не только всю жизнь свою отдавал другим, но даже и самого себя отдал с целью добра для обители. Мысль о смерти не была ему чужда. Он часто последнее время говорил, что пора собираться, пора отдохнуть, и при этом прибавлял: «Да что жить? Жить стало тяжело, люди теперь не те, и мы к ним не подладимся». «Умирать я не боюсь, – говаривал он нередко, – я боюсь только страданий перед смертью; а на том свете – я уверен – монашенки вынесут меня».
Сергею Васильевичу шел 75-й год; он как-то видимо ослабевал, страдал желудком, геморроем, терял аппетит и сон. Еще в мае месяце, перед его отъездом в Шамордино, доктора, осматривавшие его, заподозрили у него раковую опухоль в брюшной полости. В июле месяце он уехал из Булатова в Москву и более уже не выходил из дому и даже не мог навестить свою больную дочь, с которой так больше и не видался. Силы его слабели, по временам делались обмороки; доктора сказали, что положение его безнадежное, что дальше февраля едва ли он протянет.
Будучи вообще довольно мнительным и нетерпеливым в болезнях, на этот раз он удивительно был бодр духом и, сознавая всю опасность своего положения, он скрывал ее от жены, которая и без того была удручена болезнью их дочери. В октябре месяце он приобщился св. Таин. Болей и страданий особенных не чувствовал, занимался всеми делами, принимал с докладами, всем интересовался и сохранил до конца удивительную ясность ума и памяти. Среди дел он не забывал забот о Шамордине, делал разные распоряжения, рассматривал проекты, рисунки. Когда ему прислали рисунки рам для усыпальницы, Сергей Васильевич, передавая их Анне Яковлевне, сказал: «Выбирай; теперь это твое дело». Интересовался до мелочей всем, что делается в Шамордине; очень волновался, окончат ли к сроку в типографии взятый заказ и успокоился, когда получил готовый экземпляр. Очень был рад и доволен, когда некоторые из сестер приезжали его навещать и, прощаясь с ними, плакал, словно чувствуя, как больна будет для них ожидающая их разлука. 10 декабря, отпуская приезжавшую казначею, он три раза ее перекрестил, как бы посылая через нее свое последнее благословение своим, близким его сердцу, «шамординкам».
С 6 декабря в нем произошла резкая перемена к худшему, 9 вечером был обморок, после которого он сильно ослабел. Анна Яковлевна попросила его пособороваться и приобщиться. На последнее он согласился, и в субботу 11 числа приехал его духовник со Святыми Дарами. Искренно и с христианским смирением исповедавшись, больной приступил к чаше жизни. Чувство величайшего умиления охватило в эту минуту его душу, уже готовящуюся к переходу в иной мир, и он залился чистыми, святыми слезами... Анна Яковлевна поддерживала его, дрожащего от глубокого волнения и рыданий...
С этого дня ему стало легче; почти не поднимая до того времени головы, он почувствовал себя бодрее и свежее, начал даже прохаживаться по комнатам; только все жаловался, что ему душно. В воскресенье 12 его кровать перенесли в залу. В понедельник он чувствовал себя еще крепче, разговаривал с посещавшими его близкими и друзьями; весь день был покоен, немного покушал, прошелся по зале и прилег отдохнуть. Все вышли из его комнаты, Анна Яковлевна тоже пошла к себе отдохнуть. Около больного осталась сестра милосердия, да одна шамординская монахиня, которую он заставил рассказывать ему что-нибудь про Шамордино. На этом разговоре он заснул и спал спокойным, хорошим сном. Потом вдруг проснувшись, он проговорил: «Как мне нехорошо, душно»... Сейчас же позвали Анну Яковлевну, позвонили в телефон доктору, священнику. Сергей Васильевич лежал с закрытыми глазами, в груди слышалось хрипение. Прибежавший доктор сказал, что пульс падает. Минут через 10 лицо умирающего вдруг просветлело, он радостно кому-то улыбнулся и... его уже не было на этой земле... Чистая, любящая душа его была кем-то принята тихо, мирно, безболезненно. Светлая улыбка так и застыла на его устах. Было 4.30 пополудни, 13 декабря.
По мнению докторов, у него по ходу болезни дня через 2-3 должны были наступить жесточайшие страдания. Но Господь, по Своему милосердию, взял его раньше, избавив от тех страданий, которых он так боялся, и удостоив за его веру, простоту и любовь такой дивной кончины.
Сейчас же зазвонили телефоны, съехались все родные, не веря поразившему известию. А у тела усопшего уже возносились молитвы об упокоении души его «в месте светле, в месте злачне, в месте покойне...»
А. Я. – высокая христианка, воспитанная духовно старцами, не предалась скорби не имущей упования, но со смирением приняла ниспосланное испытание и твердою рукой закрыла глаза своему верному другу, в течение 49 лет отдававшему ей свое сердце. Несмотря на свой самостоятельный и властный характер, Сергей Васильевич делал все, что и как желала А. Я. Трогательный по силе значения рассказ слыхали сестры лично от Сергея Васильевича «С тех пор, как я женился, – рассказывал он, – я не знал, как бы и чем порадовать А. Я., – доставлял ей разные удовольствия, наряжал ее. Бывало, купишь какую-нибудь редкую брильянтовую вещь и заранее утешаешься, что наконец она обрадуется. Нет, – ничуть ни бывало, – равнодушно посмотрит и спрячет. И вот когда уж состарились мы, я, наконец, нашел то, чего искал всю жизнь, чтобы доставить ей настоящую радость, – это – Шамордино. Я увидал, что, делая для Шамордина, я делаю счастливой А. Я.»
В Шамордине роковая телеграмма была получена в 12 часу ночи на 14 число. Удар грома не так бы поразил, как это известие. Все знали, что дни дорогого благодетеля сочтены и давно горячо молились об его облегчении, но последние письма не предвещали такой быстрой развязки.
Наутро весь монастырь был в храме, где служили панихиды. Имя «новопреставленного Сергия» как-то резало слух и надрывало сердце. Даже не плакалось как-то, точно застыло все в душе. Последующие дни шли в обменах телеграммами и в приготовлениях к встрече тела. Все делалось как-то машинально, у всех опускались руки, все были удручены и подавлены, не хотелось даже говорить...
Между тем в Москве у гроба почти непрерывно совершались панихиды, перебывало множество народа; приезжали депутации от различных обществ, членом которых состоял покойный, возложено масса венков, но больше всего было искренних, горячих слез. Домашние и служащие в магазинах, развесочной, на складах приходя поклониться, плакали навзрыд и многих уводили от гроба почти без чувств. При венках были трогательные надписи, говорившие о том, чем был этот скромный человек для сотен людей.
В среду 15 числа в 5.30 ч. вечера гроб был вынесен в приходский храм св. Николая Мясницкого, где и совершена заупокойная всенощная. Литургию и отпевание совершал соборне настоятель церкви Николаевского дворца, митрофорный протоиерей К. И. Зверев. Речей по желанию родных не было. По окончании отпевания гроб был вынесен из храма на руках родственников и служащих, и шествие направилось по Мясницкой к Брянскому вокзалу. Семь колесниц везли венки. Всю дорогу шел собственный хор Сергея Васильевича, и стройное умилительное пение не прерывалось ни на минуту. За гробом следовало такое множество провожатых в экипажах и пешком, что все трамваи по пути следования были остановлены. На вокзале, по совершении литии, гроб был поставлен в траурный вагон и оставлен на линии до отхода поезда. Вечером того же дня с экстренным поездом, в сопровождении всех родных и священнослужителя, иеромонаха Сретенского монастыря, отправлен на станцию Козельск.
