Подвижники благочестия

Монахиня Павлина (Сидорцева)

Монахиня Павлина, в миру – Пелагея Александровна Сидорцева, родилась в 1896 или в 1897 году в семье крестьянина. [1] В 1914-1915 году, лет восемнадцати, поступила в число послушниц Казанской Амвросиевской Шамординской пустыни.

Со дня своего поступления в монастырь несла так называемые «общие послушания», т. е. выполняла разную работу, что прикажут старшие монахини. Была она малограмотной, никакому мастерству не была обучена, хотя прясть и ткать, как и все деревенские девушки того времени, умела. А таких послушниц в пустыни было большинство. Поэтому ее, как молодую, назначали наравне с другими на тяжелую, физическую работу. С весны до осени трудилась она на обширных огородах монастыря, пахала, копала, поливала и прочее. В холодное же время года трудилась в трапезной, в поварне, в хлебном корпусе, носила дрова, подметала и мыла пол и тому подобное.

Вскоре она сблизилась с вновь поступившей, года на два моложе себя, тоже крестьянкой Тульской губ. Анисьей Стариковой (впоследствии – схимонахиня Аполлинария). Сестра Анисья была девушкой слабого здоровья, и пахать ей было не по силам. Поля всегда давала ей возможность отдохнуть и часто пахала за нее. А когда сестра Анисья, еще в первые годы революции, заболела сыпным тифом с тяжелейшими осложнениями и так и не вышла из больницы, была совсем нетрудоспособной, сестра Поля часто навещала ее. И там, в больнице, она познакомилась с врачом монахиней Амвросией (Александра Дмитриевна Оберучева). Самоотверженность монахини Амвросии в труде, ее ласковое, полное сострадания и любви отношение к болящим поразили сестру Полю. Таких людей, даже среди монахинь, она еще не встречала. Глубокое уважение почувствовала она к ней, и это чувство, вплоть до благоговения, сохранилось у нее до самой старости.

В 1921 году Шамординскую пустынь закрыли, так же, как и Оптину пустынь и другие монастыри. Около двух лет монастырь просуществовал под видом сельскохозяйственной артели, но затем в 1923–24 году артель была ликвидирована и монахиням было приказано оставить монастырь. Это было в конце февраля или в марте. И все насельницы монастыря спешили уехать пока стоит санный путь, боясь весенней распутицы. Большинство монахинь и послушниц, в особенности молодых, уехали на родину, в мир. Остальные, их было сравнительно немного, переселились в Козельск и в окрестные деревни, поближе к оптинским отцам и братиям, переживавшим ту же участь изгнанников. В числе этих монахинь была и м. Амвросия. Уезжая из монастыря, ей пришлось взять на свое попечение беспомощную с. Анисию. Никто из монахинь не выразил желания в такое тяжелое время взять такую тяготу на себя – уход за совершенно больной. И такая суматоха была в монастыре в это время, что о ней просто забыли. Потом, вспомнив, начали предлагать написать ее отцу в деревню, чтобы приехал и забрал к себе дочь. Сестра Анисия с ужасом и тоской великой, доходивших до отчаяния, представляла себе жизнь в деревне. Монастырь предстоял перед ней как земной рай по сравнению с деревней. Ее ужасала перспектива жизни в деревне с отцом и братом на положении больной (отец к тому же выпивал). И как от ангела с небес услышала она вдруг слова м. Амвросии, что она ее «не бросит». Ухаживать за больной взялась сестра Поля. 

Переехали в Козельск. Вначале поселились в одном доме вблизи церкви. Больной с. Анисии приятно было, когда летом в открытое окошко доносились до неё звуки церковных песнопений в праздничные дни. На этой квартире они долго не жили. Монахиням там было не совсем удобно, и они сняли отдельное помещение у бывших купцов. Но и здесь прожили сравнительно недолго. К м. Амвросии, под ее руководство, просились на совместное жительство и другие шамординские сестры. Матушка никому не отказывала, но в этой квартире стало очень тесно. Нашлась квартира на главной улице города, весь верхний этаж небольшого дома, с отдельным ходом. Здесь было и просторнее и удобнее. 

Вначале за больной с. Анисией, которая уже не поднималась с постели, ухаживала сестра Поля, а когда к ним присоединились другие сестры, то они сменили ее, а сестра Поля так же, как и в монастыре, взялась за свою привычную тяжелую работу: таскала хворост из леса, носила воду, топила печь, готовила обед и выпекала хлеб. Она, как выше уже упоминалось, прясть, конечно, умела, но вязать и стегать одеяла не могла и, по-видимому, не имела желания поучиться, как в монастыре, так и в Козельске. Остальные же сестры, а их собралось человек шесть, оставшись без всяких средств к жизни и вынужденные искать эти средства, занялись рукоделием: пряли шерсть, вязали кофты, платки, чулки и т. д. Стегали ватные одеяла. Кроме того, в теплое время года работали по найму на огородах, в поле и на сенокосе. Этим и зарабатывали себе на пропитание. Все полученное ими за труды, деньги или продукты, отдавались матушке. Питание было общее, как в монастыре, и очень скудное. Двадцатые годы!.. И, таким образом, неожиданно создалась небольшая община, возглавляемая м. Амвросией.

Духовным отцом сестер этой малой общины был оптинский иеромонах о. Никон (Беляев). Довольно часто бывал у них. Причащал Св. Таин болящую м. Аполлинарию (с. Анисью). Он же и постриг в схиму совершил над нею. Устраивались духовные собеседования, во время которых он разбирал и объяснял недоуменные вопросы сестер. Так мирно, согласно, прожили в этом доме несколько лет.

В июне 1927 года о. Никона арестовали и сослали в Северный край. Лишившись его духовной поддержки, община м. Амвросии в недолгое время начала распадаться. Одна за другой сестры покидали м. Амвросию. Они не выдержали тяжелых условий общежития и скудной пищи, и некому было воодушевить и укрепить их. Но на место отошедших вскоре приехали и поселились у м. Амвросии сестры из только что закрытого Понетаевского монастыря Тамбовской губ. Их было восемь человек. Потом осталось семь, одна уехала куда-то. Вот тут и м. Поля не выдержала и тоже перешла от м. Амвросии на жительство к другим монахиням. Возможно, ушла она не из-за трудностей жизненных, а из-за того, что все сестры, кроме матушки и м. Аполлинарии, были не шамординские, а из другого монастыря, все незнакомые. Что-то ей у них не понравилось.

Понетаевским сестрам эта квартира показалась тесной и вскоре все, вместе с м. Амвросией и м. Аполлинарией переехали на другую, на берегу р. Жиздры, недалеко от соборной церкви. Эта квартира, тоже на втором этаже, с прекрасным видом из окон, была большая, и разместились все в ней не тесно. Только зимой в ней было очень холодно, квартира оказалась холодной.

Понетаевские сестры также все трудились, осенью и зимой занимались преимущественно рукоделием, весной и летом – работой по найму на лугах, полях и огородах.

А м. Амвросия так же, как и в миру, до поступления в монастырь, так же, как и в монастыре, все свое время отдавала на служение Богу в лице болящих и страждущих ближних. Очень редко она бывала дома весь день. Обычно ежедневно уходила рано утром в храм к обедне. А когда кончалась служба, то к ней подходили то одна, то другая с просьбой навестить и полечить заболевшую сестру. И оптинские отцы и братия тоже обращались к ней за медицинской помощью. Вскоре и мирские, граждане Козельска, узнав ее как бескорыстного, внимательного и чуткого врача, стали обращаться к ней, так что зачастую возвращалась она только к обеду, а после обеда, отдохнув немного, опять уходила. И так – до вечера.

Тихо и мирно прожили на этой квартире около двух лет. Но тут получилось недоразумение, а затем и разделение. Старшая из Понетаевских сестер, м. Ирина, свое старшинство не уступила м. Амвросии. Приехала она в Козельск с двумя юными дочерьми-послушницами, своей родной сестрой, племянницей и еще тремя сестрами. М. Ирина для них была старшей в монастыре, осталась старшей и в Козельске, они привыкли так. К м. Амвросии они относились почтительно, с полным уважением, но с некоторым «холодком», в отдалении. И получилось со временем так: м. Аполлинария и еще одна девушка, поселившаяся с ними, подчинялись во всем м. Амвросии, а остальные только м. Ирине. Приготовлением пищи занималась м. Ирина со своей сестрой м. Мариамной, но готовили пищу отдельно, для своих – одно, а для м. Амвросии – другое. И получилось так, что сидящим за одним столом пища подавалась разная. И кроме этого начали постепенно возникать недоразумения и неприятности. М. Аполлинария частенько плакала. Холод зимой в квартире был невозможный. Особенно холодно было в комнате матушки, в отдельные дни температура была 1° тепла. Топили экономно, помещение было большое, а весь жар они загребали в самый конец печи, которая задней стенкой выходила в спальню м. Ирины и ее дочерей. К матушке, в ее комнату, выходила часть боковой стенки и была она почти холодная.

М. Поля навещала м. Амвросию и свою подругу, м. Аполлинарию. Сердце ее дрогнуло, когда однажды в один из суровых зимних дней пришла она навестить их и увидела, как страдают они от холода. Через несколько дней она появилась вновь. На салазках привезла свой диван-кровать, поставила его в изголовье кровати м. Аполлинарии и осталась жить с ними. Этот ее диван-кровать (кустарной работы) был очень похож на длинный, узкий сундук со стенкой. Внутри его хранилось все имущество м. Поли. Не медля, достала она оттуда топор и в ватошнике, подпоясанным веревкой, куда-то ушла. Возвратилась она с огромной вязанкой хвороста за спиной. И натопила им печь так, что даже в комнате матушки сделалось намного теплее. Это она нарубила лозняка на берегу реки Жиздры. Так продолжалось до тех пор, пока кто-то из проходящих не сделал ей замечание, что вырубать кустарник на берегу нельзя. Тогда ей пришлось ходить в бор за дровами, примерно за километр от дома. Переселилась она без сомнения с благословения матушки. А м. Анисия рада была и немного повеселела даже. Понетаевские сестры же отнеслись к ее вселению с «холодком». Она отвечала им взаимностью. Но никаких пререканий и ссор не было.

Между тем зима подходила к концу. Заметно потеплело. С благословения духовного отца своего м. Амвросия решила отделиться от Понетаевских сестер. (После ссылки о. Никона почти все его духовные дети, монашествующие, перешли под руководство о. Досифея, оптинского братского духовника). С наступлением весны м. Амвросия и м. Поля, втайне от Понетаевских сестер, начали искать квартиру. Объявили им об этом тогда, когда нашли подходящую. Сестры заметно были огорчены, хотя и не все одинаково и не очень настойчиво просили остаться. И окончилось такое, не совсем хорошее жительство тем, что м. Амвросия, с больной м. Аполлинарией, м. Полей и девушкой ушли на другую квартиру. Небольшой домик в саду, на тихой, заросшей травкой улице (бывшая Соборная), совершенно отдельный, без хозяев, уютный, чистый. И зажили в нем тихо, мирно, спокойно. Но, к сожалению, жить им там пришлось недолго, только до осени. Хозяин дома отказал от квартиры. У него был еще дом, а этот он решил продать. Долго искали и безуспешно квартиру, но подходящую не нашли, а между тем срок, данный хозяином, истекал.

На углу этой же улицы, на бугре, стоял маленький домик, нежилой, заброшенный. Хозяева домика жили по соседству. М Поля начала уговаривать матушку снять эту хатку и своими силами отремонтировать ее. Положение было безвыходное, и матушка согласилась. И вот, под руководством с. Поли, закипела работа. Помогать ей отозвались еще три-четыре шамординские монахини, молодые, здоровые. Натаскали глины, песку, опилок с оптинской лесопилки. Ногами месили глину на дворе вместе с опилками и песком. Смазали всю, снаружи и внутри, предварительно заделав обломками кирпичей и камнями дыры в стенах, побелили. В домике была одна комната, метров двенадцати, в два окна и кухня с одним окном и большой русской печью. Отапливать помещение по тем временам русской печью было трудно, не по средствам. М. Августа, монахиня из Вологодского монастыря, немного понимала в этом, печном, деле. Поставила в комнате небольшую кирпичную печку. А дымоход не сумела установить. О. Никандр, оптинский печник, провел в русскую печь глиняную трубу. Топили опилками, и было очень тепло.

Но и в этой уютной хатке недолго пришлось пожить м Поле. Из деревни переехала на жительство ее мать со старенькой бабушкой. М. Поля нашла для них квартиру, часто и иногда надолго уходила к ним. В скором времени бабушка ее совсем ослабела, за ней требовался постоянный присмотр и уход и м. Поле снова пришлось покинуть м. Амвросию. Нашла она где-то на другом конце города подобную этой хатку-развалюшку, сама отремонтировала ее и жила с матерью и бабушкой, ухаживала за ними. Матушку Амвросию и м. Анисию приходила только навещать и брала стирать белье. Это было в 1929 году.

А поздней осенью 1930 года опять начались аресты. Арестовали и сослали почти всех оставшихся оптинских монахов, козельское духовенство и многих монахинь, живущих в Козельске и в ближайших деревнях. Арестовали и м. Амвросию, заключили в тюрьму, сначала в г. Сухиничах, а потом – в Смоленске. М. Поля несколько раз ездила в Сухиничи, отвозила ей «передачи» – продукты питания, белье, одежду и т. д. А в Смоленск ездила другая.

К этому времени м. Аполлинарию, давно уже почти не поднимавшуюся с постели и остро переживавшую разлуку с горячо любимой матушкой, посетила новая болезнь – она заболела костным туберкулезом. У нее сильно распухло левое колено и нога совсем не разгибалась. И лежала она теперь совсем беспомощной. М. Поля по возможности часто навещала ее, приносила ей что-либо съестное, повкуснее. Но больная, по болезни и от тоски по матушке, которая уже была сослана и скиталась бесприютная и голодная по Северному краю, аппетит совсем потеряла. Ничего не могла есть, кроме одного или двух стаканов молока в день.

В феврале 1931 года девушка, ухаживавшая за болящей (она и жила с ней), в силу сложившихся обстоятельств уехала из Козельска, и м. Поля с радостью великой взяла свою подругу к себе. На матраце, укрытую одеялами, вынесли недвижимую м. Аполлинарию, положили на сани-розвальни и привезли на новое, последнее на земле, жилище. Престарелая бабушка м. Поли к этому времени скончалась, и она жила уже вдвоем с матерью. Заботливо, с любовью и великим терпением ухаживала м. Поля за болящей до самой смерти её. А болела м. Аполлинария тяжко. Туберкулез захватил и легкие, и кишечник, и горло, и даже полость рта. Скончалась страдалица схимонахиня Аполлинария в июле 1931 года. Была она еще молодая, ей было лет тридцать, не больше. А через непродолжительное время умерла и м. Поли родная мать, и она осталась одна.

В 1934 году вновь начались аресты. Обыски, аресты, тюрьма, ссылка, расстрел... Большинство подвергшихся репрессиям было, как и раньше – духовенство, монашествующие обоего пола и мирские, активно участвовавшие в жизни церкви. Вместе со многими другими была арестована и м. Пелагея. После тюремного заключения была направлена в ссылку в Казахстан на «вольную высылку» (при медицинском обследовании у нее обнаружили туберкулез легких, а с такой болезнью назначали ссылку на юг страны). Сколько времени она там прожила, точно неизвестно, потому что бывали случаи, когда срок увеличивали по разным причинам, а некоторые по собственному желанию оставались там жить с постоянной пропиской. Неизвестно также, в каких условиях она там жила и чем занималась. Можно только предполагать, что пропитание и жилище она без особого труда всегда находила себе благодаря своей исключительной трудоспособности и неприхотливости. Война 1941 года застала ее уже в Козельске, несмотря на то, что большинство освобожденных из ссылки не возвращались на прежнее место жительства, а поселялись где-либо в другой области.

У одной религиозной женщины пустовал небольшой домик. Сама она жила в другом доме, а этот сдавала под квартиру жильцам. Из сочувствия к бесприютным монахиням, вернувшимся из ссылки она предложила для житья этот домик м. Пелагее и еще двум шамординским монахиням. Домик был разделен на две половины, с отдельным входом из сеней. М. Пелагея заняла меньшую половину, комнатку с большой русской печью (это, вероятно, была когда-то кухня). А другие две монахини поместились в большей половине – комната в три окна и небольшая кухня с печкой. Домик этот стоял на тихой улице, на крутой горе, в глубине сада. Было в нем тихо и уютно. При доме был сад и большой огород, половину которого хозяйка отдала в пользование жильцам.

Среди шамординских изгнанниц, живущих в Козельске, была старенькая схимонахиня Алипия. Она еще ребенком была подкинута в Шамордино. Там и воспитывалась в приюте для девочек. Когда же она выросла, то не пожелала идти в мир, как большинство приютянок, а поступила в число послушниц в монастырь. И прожила в нем до старости. Все ее любили и уважали за исключительную кротость и смирение. Перед переездом в Козельск она была уже в схиме. В описываемое время монахиня, которая взяла ее на свое попечение перед отъездом из Шамордина, скончалась и м. Алипия осталась одна, старенькая, беспомощная и не имеющая никаких средств к жизни. Ее и приютила у себя м. Пелагея. Никто из других монахинь не взял, все уклонились, не решились взять на себя такую тяготу, всем трудно было жить, все жили под страхом. М. Пелагея кормила ее, ухаживала за ней до самой смерти ее. А умерла м. Алипия очень старой, ей уже было немного более девяноста лет. Конечно, м. Алипии помогали материально и другие монахини, уважающие ее, приносили и продукты и кое-что из одежды и обуви, кто что мог, но все это – единовременно, по случаю, по силам. В основном вся тяжесть ухода за престарелым, слабым человеком лежала всецело на м. Пелагее. Скончалась м. Алипия в конце пятидесятых или в начале шестидесятых годов.

Незадолго до ее смерти заболела и умерла одна из монахинь, живших в одном доме с м. Пелагеей, а в непродолжительном времени ушла в вечность и другая. М. Пелагея осталась одна. Та половина дома, где жили две эти монахини, пустовала. В холодное время года из экономии дров м. Пелагея ею не пользовалась, продолжала жить в своей маленькой комнатке за русской печью. А пустующая половина заменяла ей кладовую. Но одна она жила сравнительно недолго. Она взяла к себе в сожительницы, уже третью по счету, шамординскую монахиню, м. Олимпиаду. В описываемое время она еще не была в постриге и звали ее Ольга Алексеевна.

М. Олимпиада после изгнания из монастыря жила и работала в бывшей Оптиной пустыни, в то время, когда там был музей, примерно до 1927 года. А после закрытия музея всем монашествующим, проживающим там, приказано было освободить занимаемые помещения. К этому времени овдовел один верующий человек. Остался один с малолетними детьми. М. Олимпиада, тогда еще Ольга Алексеевна, по его просьбе, ходила к нему, присматривала за детьми, помогала по хозяйству. Детей она любила, умела обращаться с ними, и дети тянулись к ней и взаимно любили. Потом, по его настойчивой просьбе (возможно, что были и другие причины, например – затруднения с квартирой), она совсем перешла к нему жить за хозяйку. Поговаривали даже, что она зарегистрировалась с ним. Насколько это достоверно, неизвестно. Этот ее поступок вызвал возмущение и даже негодование среди большинства монахинь, живших в Козельске. Говорили, что она нарушила обет монашеский, хотя в то время она была еще рясофорной послушницей. Говорили, что она служит соблазном для других, в особенности для мирских людей. Тем временем дети подросли, и м. Олимпиада ушла от этого человека. Но отношение к ней монахинь мало изменилось, недоверие в отношении ее нравственности у некоторых осталось. Приютила ее у себя м. Павлина (Пелагея). Насколько известно, м. Пелагея и м. Ольга были уже в постриге. А кто совершал постриг, конечно «тайный», неизвестно. М. Олимпиада в то время была еще бодрая старушка и ревностно помогала м. Павлине в работе на огороде, в саду и по хозяйству. Прожила она с м. Павлиной несколько лет и в первой половине семидесятых годов скончалась от воспаления легких. Это была чудесная монахиня, – простодушная, доверчивая, искренняя, всегда ласковая со всеми, всегда какая-то радостная. Недаром ее так любили дети. Она сама была похожа на ребенка и в разговоре и всем своим видом.

Четвертой и последней спутницей на жизненном пути м. Павлины была монахиня курского монастыря м. Досифея. Она служила псаломщицей в козельской Благовещенской церкви. Жила она от церкви далеко, на другом конце города. К старости у нее начали побаливать ноги, и ей трудно стало ходить так далеко, особенно зимой в гололед, весной и осенью в грязь, местами непролазную. Она попросила у м. Павлины разрешения ночевать у нее в те дни, когда в храме совершалось Богослужение. М. Павлина не отказала ей. Первое время она ночевала в пустующей половине дома, конечно, до холодов, но хозяйка дома вскоре поместила туда двух своих племянниц, приехавших откуда-то из района в Козельск и м. Досифея заняла место своих предшественниц в маленькой комнатке м. Павлины. А потом и совсем перешла к ней жить. Со второй половины семидесятых годов из-за усиливающейся болезни ног она уже с трудом ходила в храм, хотя он был совсем близко от домика м. Павлины. И, наконец, совсем слегла. У нее был рак в области позвоночника, и ее парализовало. В это время м. Павлине было уже около восьмидесяти лет. Ее очень беспокоили сердечные припадки, участившиеся в осенне-зимний период года. После таких припадков она еще больше ослабевала. В таком состоянии, когда уже сама нуждалась в посторонней помощи, ей пришлось ухаживать за неподвижно лежащей м. Досифеей. А болела м. Досифея долго. М. Павлине было очень трудно. Она совсем выбилась из сил, и только Господь подкреплял ее. Ведь приходилось и переворачивать болящую, и даже ночью вставать, и не один раз. Скончалась м. Досифея в конце семидесятых годов. Похоронив ее, м. Павлина осталась одна. От непосильных трудов еще больше ослабела она, но в церковь продолжала ходить в те дни, когда там совершалось Богослужение. Часто причащалась Св. Христовых Таин. От слабости стоять в храме уже не могла, большей частью сидела. Обратно, из церкви до дома, ее всегда кто-либо из женщин провожал. Еще при жизни м. Досифеи ей помогала одна добрая, верующая женщина, Анастасия, жившая поблизости. Приносила ей воду из колонки, дрова, стирала белье, летом помогала на огороде. М. Павлина в летнее время чувствовала себя лучше, бодрее. Вероятно, действие свежего, чистого воздуха укрепляло ее больное сердце, так что она и на огороде понемногу работала, и обед готовила себе сама, и иногда ходила за покупками в ближайший магазин. А осенью, как и всегда, занималась заготовкой овощей на зиму, квасила капусту, солила огурцы, помидоры и грибы. По всей вероятности, Анастасия деятельно помогала ей во всем. На склоне дней своих м. Павлина не была заброшенной, забытой людьми. Сам Господь послал ей, как воздаяние за ее труды по уходу за больными и престарелыми, незаменимую, преданную помощницу в лице Анастасии, которая навещала ее ежедневно, даже тогда, когда сама была не совсем здорова.

М. Павлина рада была, что осталась одна, рада была, что Господь дал ей время для приготовления себя к переходу в вечность, дал возможность в одиночестве углубиться в самое себя и дать отчет перед Богом и своею совестию за всю прожитую долгую жизнь. Анастасия во время своих посещений не мешала ей. Сделав все, что нужно было, она деликатно уходила, стараясь не нарушать душевной собранности м. Павлины излишними разговорами.

В последние годы жизни у м. Павлины, в особенности в зимнее время, все чаще стали случаться сердечные припадки, чаще по ночам. Боли в области сердца, сердцебиения, тяжелое дыхание, слабость и – страх смертный. Подолгу металась она в одиночестве на своей убогой постели, меняя положение, то лежа, то сидя. Чтобы отогнать страх, томивший ее, молитвенно взывала ко Господу, призывая в помощь Матерь Божию, почивших святых угодников и особо почитаемых ею духовных лиц, еще живых. После таких припадков она на несколько дней до крайности ослабевала, но все крепилась, все что-то делала по дому, по хозяйству. И печку топила сама, и обед себе готовила почти до самой смерти. А русскую печь в сильные морозы приходилось топить два раза, домик был ветхий, и было в нем холодно.

Так шло время до осени 1980 года. На Дмитриевскую родительскую, перед празднованием Казанской иконы Божией Матери, м. Павлина была в храме за литургией. Придя домой, она внезапно заболела какой-то желудочно-кишечной болезнью, похожей по симптомам на отравление недоброкачественными продуктами. В деревнях такое заболевание называли «гнетучкой». Всю вторую половину дня она промучилась, и только к ночи утихли боли в животе. Но аппетит, на отсутствие которого она никогда не жаловалась, пропал совсем, ничего не могла есть. Чтобы еще больше не ослабеть, заставляла себя хотя бы немного чего-либо съесть. Через несколько дней небольшой аппетит появился, но от грубой пищи у нее начинались сильные боли в желудке. Пришлось перейти на более нежную – кашицы, кисель. Через некоторое время и после такой пищи возникали боли – желудок отказывался работать. И это было началом ее предсмертной болезни. Впервые за свою долгую жизнь м. Павлина вынуждена была нарушить пост, разрешила себе молочную пищу. Но и это не помогло. Через некоторое время и после такой удобоваримой пищи начинались невыносимо сильные боли в желудке. Тогда пришлось отказаться и от такой пищи. Желудок, кроме жидкостей, ничего уже не принимал. При таком суровом воздержании, естественно, организм м. Павлины и без того ослабленный пришел в крайнюю степень изнеможения. Усилилась сердечная недостаточность. И все-таки, несмотря на изнурительную слабость, как бы по инерции, продолжала она потихоньку передвигаться по своей хижине, что-то делать. Только все чаще, с каждым днем все чаще, ложилась отдохнуть.

М. Павлина еще в первые дни болезни говорила своим близким, что эта ее болезнь – к смерти. По-видимому, у нее было предчувствие приближающегося конца. Поэтому она, когда убедилась в том, что слабость ее усиливается с каждым днем, и уже нет надежды на выздоровление, хотя бы относительное, причащалась Св. Христовых Таин почти ежедневно. А в последние дни ее жизни каждый день, с любовию о Христе, приходил со Св. Дарами священник, иеромонах С., с особым уважением относящийся к престарелой монахине.

Так шло время. И наконец за три дня до праздника Рождества Христова болящая почувствовала такую слабость, что подняться с постели уже не смогла. Еще раньше, с начала болезни, узнав, что м. Павлина находится в таком тяжелом состоянии, не только ее неизменная помощница Анастасия, но и другие верующие женщины, навещали ее чаще, чем обычно, ночевали у нее, стараясь не оставлять в одиночестве. Даже племянница покойной м. Олимпиады, живущая в Оптине, каждый вечер приходила к ней на всю ночь и только утром возвращалась обратно, домой.

На праздник Рождества Христова м. Павлина почувствовала еще большую слабость, вплоть до обморочного состояния и попросила бывшую при ней в то утро женщину пригласить священника со Св. Дарами. Вернее, не просила, а требовала, настойчиво, строго. Торопила ее даже. Она поняла, что смерть приблизилась к ней. И когда священник после окончания литургии и молебна вошел к ней, она встретила его словами: «Батюшка, Павлина умирает! Умирает Павлина!..» – и в торжественный, великий праздник Рождества Христова монахиня Павлина причастилась Св. Христовых Таин в последний раз.

Священник, видя, что она ослабела до крайности и даже руки у нее посинели, после Таинства Причащения предложил прочитать канон Пред исходом души из тела. Умирающая охотно согласилась и продолжала сидеть, с благоговением вслушиваясь в слова канона, до конца. Она вполне была готова предстать пред Господом нашим, Владыкою и Судиею всех!

На второй день праздника, 26 декабря ст/с, в 5 часов утра монахиня Павлина тихо скончалась, проболев немного более двух месяцев. Жития её было 82 или 83 года. Чин погребения новопреставленной монахини Павлины совершался торжественно, строго по уставу монашескому и, конечно, продолжительно. Так что не все пришедшие почтить память покойной, а их собралось много, смогли пробыть в храме до конца. Некоторые, по семейным обстоятельствам вынуждены были уйти. И похоронили тело м. Павлины на тихом Козельском кладбище. Там многие из шамординских монахинь нашли себе последний приют в земле сырой. И некоторые из оптинских отцев и братий покоятся на том же кладбище, в той же земле. Мир праху вашему, отцы, братия и сестры! Мир праху твоему, м. Павлина!

Покойная монахиня Павлина, будучи в монастыре, а затем – в Козельске, в молодости своей слегка как бы юродствовала. Иногда кривлялась, делая какие-то нелепые движения, говорила не своим, не натуральным голосом и т. д. Над нею смеялись и, в отличие от других, носящих то же имя, называли ее: «Поля блажия». Любила она еще «поучать», т. е. произносить наставления, как себя надо вести, как надо жить по-монашески и т. д. Наставления эти брались ею из прочитанных святоотеческих книг. А читать она любила, и обладала очень хорошей памятью. В связи с этими «поучениями» над нею иногда некоторые из сестер тоже беззлобно посмеивались. Но она не обижалась. И ее голос (она слегка картавила) можно было услышать там, где собралось хотя бы несколько человек сестер. Возможно, поэтому, ее духовный отец, батюшка Никон (Беляев) в шутку называл ее Поля Скворцова вместо Поля Сидорцова.

На свою внешность она не обращала никакого внимания. Из-под грязного, частенько сдвинутого набок платка почти всегда свисали на лоб грязные, давно не чесанные волосы. Одежда тоже была грязная и часто разорванная. Конечно, умела она и прясть, и ткать и шить, но, будучи в монастыре, не изъявляла желания поучиться другому виду рукоделия или другому мастерству. Ведь в Шамордине было несколько мастерских: ткацкая, швейная, золотошвейная, ковровая, сапожная, иконописная, переплетная и другие. Сестра Поля была равнодушна ко всему, тогда как большинство сестер, вступивших в монастырь, стремились получить ту или другую специальность. Возможно, что еще в юности, подсознательно, она избрала для себя иной путь ко спасению – выполнять самую тяжелую, грязную, физическую работу, которая никого не прельщала. Такой она осталась и до старости в смысле работы. Но юродствовать с возрастом прекратила и одевалась опрятнее.

Покойную м. Павлину, без тени сомнения можно и должно считать одной из подвижниц нашего времени. И это мнение о ней высказывали еще при жизни её многие из ее почитателей. При воспоминании о ней, некоторые духовные лица, знающие ее, говорили: «Матушка Павлина – вот это настоящая монахиня!»

Свои монашеские обеты она до конца дней своих старалась выполнять по мере сил своих, конечно, в зависимости от времени, состояния здоровья и создавшихся условий. Хотя условия для этого в последнее время были вполне удовлетворительны. Уединенный домик в саду, на тихой, непроезжей улице, напоминал скорее скит, затерянный где-то в глуши, а не городское жилище. С улицы, заросшей травой, он не был виден совсем. Открыв дощатую калитку в ветхом заборе, можно было увидеть на пригорке, окруженный яблонями, маленький, в три окна, домик. И такой тишиной, миром, безмятежием веяло от всей этой картины!

М. Павлина за всю свою жизнь никогда не работала ни одного дня нигде, ни в каком учреждении. «Если ты монахиня, то ты должна жить или одна, или в сообществе монахинь», – как бы говорила она самой себе. Питалась она трудами рук своих, как говорилось выше. Живя в этом домике, продавала на базаре излишки плодов и овощей с огорода и сада.

Посты соблюдала строго по уставу Церкви всю жизнь до старости и только во время своей предсмертной болезни, когда желудок отказался принимать грубую пищу, несмотря на Рождественский пост, разрешила себе молоко. В отношении качества пищи на редкость была неразборчива и неприхотлива. Совсем черствый, даже слегка плесневый хлеб, прокисший суп или каша, испорченная, «с душком», рыба – ей все было вкусно, все хорошо, все употребляла с не меньшим аппетитом. Однажды навестила ее одна знакомая старушка. Сели обедать. Попробовав селедку, гостья имела неосторожность сказать: «Селедка – с тухлинкой...» – М. Павлина посмотрела на нее строго и произнесла: «Я еще и не такую тухлую ела!»

Вставала утром с постели всегда очень рано и всегда в одни и те же часы. Совершала свое монашеское молитвенное правило неопустительно до самой глубокой старости. Только когда начала слабеть, читала положенные молитвы уже сидя, а иногда и ложилась ненадолго. Опять вставала и продолжала чтение. От слабости часто засыпала даже сидя. И только незадолго до смерти вынуждена была совсем оставить чтение молитв по книге.

За собой, за своей внутренней жизнью, следила строго, была внимательна к себе, к своим помышлениям, словам и поступкам. Разбирать и обсуждать поступки или слова других людей боялась больше всего, и если говорила что, то кратко и вскользь, как бы между прочим. А «поучать» по-прежнему любила и словесно и письменно. Но теперь, в наше время, время «глада слышания слова Божия» [2] над ее стремлением «поучать» уже не посмеивались как прежде, в дни юности. Наоборот, внимательно, настороженно слушали, стараясь вникнуть в смысл и запомнить. А говорить она умела. Память у нее была прекрасная. Цитаты из святоотеческих книг произносила почти буквально. Хорошо запомнила высказывания своего дорогого, приснопамятного духовного отца Никона (Беляева) и слова не так давно почившего архиепископа Ермогена, которого она глубоко почитала и почти до самой его блаженной кончины переписывалась с ним.

В Шамордине настоятелем церкви был протоиерей о. Николай. Но подавляющее большинство монахинь, за исключением немногих, предпочитали исповедовать свои грехи пред иеромонахом. Поэтому туда, несколько раз в год, в основном во время постов, из Оптиной Пустыни приезжали для исповеди иеромонахи. Приезжали они и по просьбе к тяжелобольным монахиням. В последние годы существования монастырей духовниками в Шамордине были старец о. Анатолий (Потапов) и о. Пиор, скитский иеромонах. Матушка Павлина, тогда еще сестра Поля, всегда исповедовалась у о. Анатолия. А когда он в 1922 году скончался, перешла под духовное руководство к о. Никону (Беляеву) и была его преданной дочерью духовной вплоть до его ссылки в 1927 году.

По складу своего характера она была «домосед». Не любила куда-либо ездить, даже по святым местам, поклониться мощам прославленных угодников Божиих. Даже когда еще существовали монастыри и еще не была закрыта Оптина Пустынь, даже там, у старцев, бывала редко.

Преподобный Никон Оптинский однажды во время беседы со своими духовными дочерьми сказал такие слова: «Важность – в христианстве, а не в монашестве. Монашество в той степени важно, в какой оно приводит к совершенному христианству...»

Монах в основном должен быть христианином, т. е. исполнителем всех заповедей Божиих. Кроме того, в отличие от мирских, монах дает обет девства и нестяжания. Монашество – это совершенное христианство. К монахам и относятся слова Иисуса Христа: «Могий вместити, да вместит...» [3]

М. Павлина, как выше уже упоминалось, глубоко уважала и почитала матушку Амвросию, несмотря на то, что м. Амвросия не была строгой исполнительницей монашеского устава, т. е. внешнего благочестия. Некоторых монахинь это даже отталкивало от нее. А м. Пелагею, возможно тоже подсознательно, влекло к м. Амвросии как к истинной исполнительнице заветов Христа и она преклонялась перед нею и считала за счастье жить с нею под одной кровлей. Но, по неведомым судьбам Божиим, ей мало пришлось пожить с нею. М. Амвросия по специальности была врач, получившая по тому времени высшее медицинское образование. Она и посвятила всю свою жизнь лечению больных. М. Пелагея, с юных лет наблюдавшая ее подвижническую жизнь, возревновала подражать ей. Но, не имея никакого образования, лечить она, конечно, не могла. Тогда она взяла на себя подвиг ухаживать за тяжелобольными и престарелыми монахинями, требующими ухода. И этот подвиг был взят ею добровольно. Никто не заставлял ее, никто не мог приказать. И никто не мог вознаградить за труды материально. Господь невидимо, чрез духовных отцов ее, благословлял ее на этот подвиг. Схимонахиню Аполлинарию, пробывшую у нее на попечении 5 месяцев, сменила старенькая, немощная схимонахиня Алипия. Она прожила у м. Павлины несколько лет. После смерти м. Алипии жили у нее еще две монахини, м. Олимпиада и м. Досифея. Хотя они и были, как говорится, еще в силах, но во время их предсмертной болезни вся тяжесть ухода легла на м. Павлину. Итак, их было четверо, не считая бабушки и матери, ухаживать за которыми есть долг каждого христианина. И не только христианина. В итоге – почти вся жизнь! И все – безвозмездно. Сам Господь во Царствии Своем воздаст ей воздаянием неизглаголанным.

Девство и нестяжание! Две великие монашеские добродетели! Покойная м. Павлина была истинной девственницей в полном значении этого слова до конца дней своих. Характер был у нее строгий, можно даже сказать, несколько суровый, и всяких нежностей в обращении с другими, а тем более дружеских привязанностей и пристрастий не допускала никогда за всю свою жизнь.

Нестяжательность у неё была полная. Никогда не обременяла она себя лишними вещами, ни одеждой, ни мебелью, ни чем другим. Довольствовалась малым, что Господь пошлет. Убранство ее жилища от юности до последних дней было поистине нищенское. Не было ни одной ценной вещи, одна рухлядь, никому не нужная. Даже иконы были только бумажные, не имеющие никакой материальной ценности. Да и те были выцветшие и пожелтевшие от времени. А у нее была полная возможность украсить свою хижину иконами хорошего письма, в окладах и киотах. Все жившие у нее монахини имели иконы, но после их смерти она у себя не оставляла ни одной, все раздавала. Также и книги недолго держала у себя. Часто бывало так: подарит кто-либо ей книгу святоотеческую, она прочитает ее не спеша и опять, так же, как и иконы, кому-нибудь предложит.

Еще в шестидесятых годах м. Павлина познакомилась со всеми почитаемым бывшим Калужским архиепископом Ермогеном и почти до самой его блаженной кончины в 1978 году, переписывалась с ним. Кроме того, считая своим христианским долгом оказывать ему материальную помощь, все эти годы, с 1966 по 1976 год, посылала и от себя лично и совместно с другими его почитательницами деньги и посылки. Его письма она бережно хранила до самой своей смерти и благодарила Господа Бога за то, что Он сподобил ее послужить по силам такому светильнику Церкви нашей, находящемуся в изгнании. А когда он скончался, ей прислали на память о почившем рясу его. Рясу эту она надевала в дни причащения Св. Христовых Таин, а когда заболела и слегла совсем, то и не снимала ее. В рясе владыки Ермогена ее и в гроб положили.

Последние годы своей жизни м. Павлина пользовалась большим уважением и почитанием не только среди местных монашествующих, духовенства и мирян благочестивых, но и во многих городах и селах страны ее знали как истинную монахиню, строгую исполнительницу заветов Христовых. Почитали ее, просили в письмах святых молитв её и не забывали оказывать ей материальную поддержку. Из Ленинграда и Москвы, Гомеля и Смоленска, Тулы и Куйбышева и даже из далекого Ташкента получала она, преимущественно к праздникам, письма, деньги, посылки. Были и такие высокие духовные лица, которые ежемесячно присылали ей немалую сумму денег. Поэтому она ни в чем не нуждалась, и не только не нуждалась, но даже имела полную возможность оказывать и со своей стороны помощь нуждающимся, иногда сама, лично, но чаще через других.

Однажды к м. Павлине пришла одна старушка, с которой она была хорошо знакома в молодости своей. Много лет прошло с тех пор, как они видели друг друга. Вспоминали прошедшее, давно минувшее. Вспоминали дорогую Оптину, старцев, своего духовного отца, незабываемого о. Никона. Вспоминали матушку Амвросию. Помолчав некоторое время, как-бы погрузившись в воспоминания, м. Павлина вдруг сказала: «Я скоро умру и увижу там и батюшку Никона, и матушку Амвросию...» – Слова эти были сказаны ею задумчиво и в то же время уверенно, твердо. Да иначе не может и быть. Сама она, как истинная монахиня, до конца дней своих свято хранила данные ею обеты при пострижении, по силе стараясь ни в чем, даже в малом, не отступать, памятуя слова Господа нашего Иисуса Христа: «Верный в малом и во многом верен будет...» [4] Она до конца дней своих доблестно донесла свое монашеское знамя! И есть основания надеяться, что она и будет предстоять Господу Богу в лике преподобных Его. И среди них будет лицезреть дорогих, незабываемых отцов и матерей, братий и сестер. И – «увидит и батюшку Никона, и матушку Амвросию»...

Возможно, что еще задолго до смерти м. Павлина удостоилась благодатного утешения от Господа, – уверенность в своем спасении, в своей благополучной будущей жизни. Это благодатное утешение дается свыше после искреннего, сердечного покаяния во всех своих грехах за всю жизнь, с детства, покаяния, орошаемого слезами и скорбью сердечной. Одним это благодатное утешение дается задолго до смерти, и страх смертный не терзает их. Другим – перед смертью. А некоторым – даже в последний час, смертный час...

Многотрудное тело м. Павлины похоронили вблизи оптинских отцев – иеросхимонаха Мелетия и иеромонаха Рафаила, рядом с шамординской монахиней Анной, тоже подвижницей нашего времени, не менее почитаемой всеми. Они близки были друг с другом духовно в жизни, близко, рядом и в земле сырой лежат до общего всех воскресения.

 

[1] В паспорте монахини Павлины, хранящемся в архиве Оптиной Пустыни, записано: Сидорцова Пелагея Александровна родилась 8 октября 1889 года в селе Протасово Сухиничского района Калужской губернии.

 

[2] «Се, дние грядут, глаголет Господь, и послю глад на землю, не глад хлеба, ни жажду воды, но глад слышания слова Господня» (Ам. 8, 11).

 

[3] Мф. 10, 12.

 

[4] Лк. 16, 10.


При выполнении скрипта возникла ошибка. Включить расширенный вывод ошибок можно в файле настроек .settings.php